— Послушай, генерал… Я знаю, ты сейчас говоришь моим языком. Ты — это мое сознание. Но я верю в будущее!

— Что же ты тогда бродишь как неприкаянный? Нет у тебя ни дома, ни семьи, ни детей… Какое тут будущее?

— Но я же — воин…

— Я тоже был воином,

— Женщину, которую любил, убили, — всякий раз признавался Глеб, и это было единственным воспоминанием о Марите во сне.

— Да ты же ее и убил! Но не отчаивайся, она была не единственной на свете. Мужчина вправе взять себе много жен. А много жен — много детей. Буду просить Аллаха, чтобы он послал тебе хотя бы одну.

Глеб почему-то думал, что такая жена у него есть — Наталья, наверняка посланная ему Богом, и во сне же совершенно явственно осознавал — еще задолго до расставания! — что она — не навсегда. Бог дал, и Бог взял…

Так оно и случилось.

И заканчивался сон всегда одинаково: Диктатор протягивал ему руку — по-птичьи трехпалую, изуродованную взрывом, а Глеб не принимал ее и говорил, что это рука не его, чужая, и принадлежит российскому президенту.

Путь до российской границы занял семь дней, так что сон о Диктаторе измучил больше, чем дорога. Можно было сходу перескочить через милицейские заслоны, охраняющие границу, и если даже засекут, то уже на своей территории, однако из-за солдатиков пришлось тормознуться еще на один день, до ночи: от обозленных, быстро впадающих в ярость ментов не так-то просто отбрехаться, потянут в комендатуру. На российской территории в приграничных районах уже вовсю действовали чеченские террористы, устраивая взрывы на вокзалах, в автобусах и прочих многолюдных местах.

И тут наконец Глеб впервые остался с Грязевым один на один сразу на несколько часов: «вольные стрелки» тем временем изучали границу, подыскивая безопасные проходы. Сели напротив друг друга и замолчали. Когда Головеров пришел на встречу в убежище снайпера, поговорили всего минут двадцать, и больше о том, где сейчас «Молния», что с мужиками, кто пострадал в Чечне и как, а потом заторопились в дорогу, начали заново прорабатывать маршрут — в общем, было не до откровений. Неожиданное появление в Чечне инструктора из центра «Шамиль» помогло Глебу прервать это долгое прощание с Натальей. Он воспрял, обрадовался, да не надолго…

Теперь вот сидели, и, оказывается, не о чем говорить, когда возвращаешься с войны не с победой, а с позором и поражением. И душу изливать не было никакой охоты.

— Ты возьми этого пацана к себе пока, — вспомнил Глеб о «ковбое». — А я своего возьму.

— Ладно, — обронил Грязев. — Куда же его деть? И снова надолго замолчали. Потом Саня снял ботинки, размотал изжеванные дорогой, пропитанные сукровицей бинты. Глеб увидел ноги, спросил:

— Что это у тебя?

— На углях учился плясать, — неохотно отозвался тот. — В Болгарии. Слышал, у них такой ритуал есть?

— Слышал… И научился?

— Научился.

— И целых два года учился?

— Да не только… Еще сам учил. Готовил спецназ в Сербии, потом в Болгарии. Все заводят спецназы, мода пошла.

— Это точно.

— А воюют пацаны.

— Как всегда…

За целый день это лишь и сказали. Когда ликвидировали «Молнию» в девяносто третьем и безработные бойцы ее собирались на Головеровской квартире, говор и шум стоял до потолка, так что участковый прибегал. Какие планы строили, какие надежды были! А ведь тоже вроде бы потерпели поражение и ситуация была еще плачевнее.

Правда, тогда распаляли себя водкой, тут же и выпить нечего…

Границу решили перескочить в половине третьего ночи, за полчаса до смены патруля, когда зевота уже закладывает уши и от сонливости песок в глазах. Было время прикорнуть, выставив часового, и Глеб, чтобы избегнуть еще одной беседы с Диктатором, вызвался подежурить. Едва мужики засопели, как «ковбой» тихонько приподнялся, огляделся — Головеров сидел под тополем, — и принялся распихивать магазины по карманам жилета, проверять оружие и одежду. Потом крадучись приподнялся, отполз в сторону и припустился бегом — назад, в Чечню.

Глеб появился у него на пути, встал, сунув руки в карманы.

— И куда же ты навострился, парень? Оказалось, он прихватил еще и «винторез» Анатолия Ивановича.

— Нельзя мне сейчас в Россию, — со стариковской безысходностью проговорил он. — За отца еще не отомстил, кровники остались… Да и вообще…

Головеров отобрал у «ковбоя» оружие, дал по затылку, толкнул в середину между спящими мужиками. Он как заведенный снова отполз, вскочил и понесся скачками прежним путем, без оружия. Глеб догнал еще раз, почти волоком притащил назад. Парень крепился несколько минут, вздрагивая узкой спиной, и все-таки началась истерика. Он катался по земле, царапал ее пальцами, срывая ногти, буравил лицом и выстанывал одну и ту же фразу:

— Суки, падлы, рабы, предатели… Глеб молча облил его водой, посадил, дал попить. Мужики проснулись и сидели теперь безмолвно, с настороженными лицами, как возле покойного. «Ковбой» вроде бы успокоился, однако через некоторое время уже трезвым, но усталым голосом сказал:

— Рабы и предатели. Кругом рабы и предатели. Сука, все равно уйду.

Глеб связал его бинтом, разорвав последний медицинский пакет, затянул рот и поднял всех на ноги: надо было немедленно уходить, и так нашумели, а возле границы по ночам бродили духи — то ли охрана, то ли просто жулье…

Собственно, никакой границы в настоящем ее виде не было, цепь заслонов, секретов да пеший патруль, на дорогах пропускные посты, сложенные из железобетонных блоков. Правда, глубина контролируемой территории была в несколько километров, до казачьих станиц, где местная самооборона выставляла на ночь свои дозоры и посты.

Оружие и боеприпасы распихали в вещмешки, в том числе и разборный «винторез», пошли стаей, «ковбоя» вели, как пленного, под руку. Только Анатолий Иванович двигался в одиночку и чуть в стороне, чтобы, в случае чего, отвлечь на себя внимание. Однако все обошлось, проскочили незамеченными до первой станицы, обогнули ее и остановились у дороги, когда начало светать. Пора было брать такси — пешком по России не набегаешься…

«Ковбоя» освободили от пут, когда Саня Грязев остановил машину — потрепанный зеленый «Москвич» с молодым парнем за баранкой, — и стал договариваться о цене. Частник наметанным глазом осмотрел пассажиров, сразу же оценил их криминальный вид, поскольку недельный путь по Чечне отпечатался на одежде и лицах, хотя и старались привести себя в порядок, после чего заломил такую сумму, что и денег-то таких при себе не было. Пришлось отсадить его от баранки на заднее сиденье и припереть плечами: после приступа наглости на него напал приступ страха. Грязев попытался было интеллигентно уверить его, что убивать не будут, машину отдадут и деньги заплатят, только в разумных пределах, потом махнул рукой и стал смотреть в окно: наконец-то попал в Россию!

Частник потел, и запах от него был знакомым: издревле это называли смертным потом. Глеб приспустил стекло, но не избавился от тошнотворной вони и вдруг вспомнил Миротворца, вернее, его замысел встряхнуть нацию от спячки, пропустив ее через жернова позора.

Неужели и в самом деле Россия утратила волю, а народ — национальную честь и мужество, превратившись в терпеливое стадо? Без героев? Без пастыря? Откуда эта звериная психология — урвать сразу много, хоть раз, но нажраться до отвала, а если случайно угодил в лапы более сильному хищнику — умирать от страха?

Нет, точнее, рабская психология, ибо жизнь зверей естественна, и даже твари самые мерзкие, с точки зрения человека, красивы и совершенны.

Действительно, рабы и предатели…

Два года бессмысленной мясорубки, два года над страной воняло смертным потом, но кто-нибудь возмутился, закричал, сжег себя на площади в знак протеста? Кто еще, кроме горстки солдатских матерей, восстал против войны? А в России — десятки партий и целых четыре власти! Кто из них вышел на площадь и стоял намертво, до победы?

Горлопаны горлопанили, обломовы мечтали о светлом будущем…

И все вместе униженно просили дать зарплату и думали, где бы срубить бабки — хоть раз, но много.