— Ничего… подожду, сейчас натечет.

Она снова спряталась за спину — неподалеку разорвался тяжелый снаряд. Из стыков плит колодца осыпался растрескавшийся раствор…

— Почему ты сказала мне «русская свинья»? — спросил Глеб. — Ты что, ненавидишь русских?

Пауза была долгой — на земле громыхнуло еще раз, теперь подальше…

— Ненавижу, — напряженно выговорила она.

— Почему?.. Ты же чемпион СССР, объездила всю страну, подолгу жила среди русских… Неужели и тогда ненавидела?

— Ненавидела, презирала… Только терпела, сказать стеснялась.

— Перестала стесняться, когда взяла в руки винтовку?

— Я стала сильной и независимой. Литва стала сильной и независимой.

— Не понимаю твоей ненависти, — Глеб взвесил шлем в руке — воды натекло еще мало. — Для нее теперь нет причины. Все сильные и независимые.

— Есть… — Голос Мариты вновь стал сипнуть. — Литва все равно маленькая нация. Россия называется — великая. Литовцев все равно мало, русских — много.

— Но величие нации не определяется количеством населения. И размерами территорий тоже. Есть историческая предопределенность. Старый мир был справедливее и честнее. Каждый народ сам себе отмерил жизненное пространство, по уровню национального духа, сколько мог освоить, столько и брал. За что же ненавидеть русских?

— Вас ненавидит весь цивилизованный мир, потому что боится.

— Значит, твоя Литва примкнула к этому миру, чтобы вместе ненавидеть?.. — Глеб взял ее за волосы, повернул к себе лицом. — Кто тебе мозги запудрил, дура ты. Значит, не за деньги стреляешь? За идею пилочкой для ногтей зарубки ставишь?

— Отпусти, мне больно, — попросила Марита. Глеб отпустил волосы, жадными глотками выпил всю воду, что набежала, и снова сунул каску под трубу.

— Мир боится, мы страшные. Оккупанты, захватчики, убийцы…

— Ты не страшный, — перебила она. — Не убил меня, когда я стреляла. Но все равно сдашь меня в комендатуру, когда выйдем. Сдашь? Или казакам отдашь?

Он промолчал. В полной тишине струйка воды, падающая в пустой шлем, по звуку напоминала дождевую, бегущую с крыши. Глеб представил себе теплый летний ливень, исходящий паром горячий асфальт, яркую зелень, смазанные лица и фигуры бегущих от дождя людей.

Волна тепла окатила спину, потекла по ногам и расслабила сводимые судорогой ступни. Но голос Мариты вернул его в подземелье.

— Хорошо бы никогда не выйти отсюда. Пусть нас никто не найдет.

— Ты фанатичка.

Она обняла его под мышками, прижалась к здоровому плечу. Ему показалось, что рука Мариты ищет карман на камуфляже, где лежал пистолет. Но она искала тепла: ледяные ладони оказались на груди под тельняшкой. Ее тело бил крупный озноб, скорее всего нервный, потому что в колодце пока еще было тепло от нагретых солнцем бетонных плит перекрытия.

— Мне холодно… Чистая вода — холодная. Неожиданно Глеб ощутил, что руки Мариты не ледяные, напротив, огненные, горячее дыхание обжигало щеку.

— От ненависти до любви один шаг? — спросил он.

— До смерти — шаг, — прошептала Марита. — Сегодня чуть не умерла… Биатлонный патрон сильный, начальная скорость пули высокая. «Бапс» — классный карабин, только для охоты не годится — шьет. А от ненависти до любви далеко… Почему я сделала промах?

— У тебя жар, — он прикоснулся губами ко лбу Мариты и отдернулся. — Ты бредишь, замолчи. Замолчи!

— А у тебя губы сухие. Я напою тебя! Нельзя жить с сухими губами!

Она снова задышала тяжело, закашлялась — нужен был чистый воздух, кислород: очевидно, от стекловатной пыли у Мариты начинался отек легких либо астматический приступ. Глеб встал и попытался лицом, ладонями рук найти струйку воздуха, бегущую снаружи между плит кровли. Сотрясения от взрывов вышелушили бетонный раствор…

— Где ты? Не оставляй меня! Не уходи! — испугалась Марита.

Глеб нашел сквознячок, мало того, обнаружил щель между блоками, из которых был сложен колодец. Казалось, должен бы падать свет, сочиться вместе с воздухом… Но на земле была ночь, темная, южная ночь без единого огонька в разбитом городе… Он поднял Мариту, поставил на ноги, приблизил ее лицо к едва ощутимому сквознячку.

— Что? Что? — спрашивала она. — Зачем? Что ты делаешь?

— Дыши! Глубокие вдохи! Дыши!

Она потянула воздух и тут же закашлялась, начала оседать к полу, складываться в комок. Глеб распрямил ее, почти вжал лицо в бетон.

— Дыши!.. И терпи! Убивать научилась, учись выживать! Дыши носом! Глубоко, ну?!

— Розами пахнет, — вдруг проговорила она, сдерживая кашель в хрипящем горле. — Розы цветут…

— Молчи! — оборвал Глеб. — Дыши и молчи. Он прислонил Мариту к стене, а сам нашарил каску под трубой и стал изо рта опрыскивать теплокамеру, чтобы осадить пыль, остатками воды умыл лицо Мариты. Кажется, она пришла в себя, хотя дышала с хрипом и стоном.

— Откашливайся и сплевывай! — приказал он. — Не стесняйся. У тебя аллергическая реакция на стекловату, на пыль. Делать нечего в теплосетях! А ты ползаешь…

Глеб перебрался через трубы к противоположной стене, осторожно перетащил сорванную стекловату, расстелил на бетонном полу, сверху укрыл рубероидом, потом разрядил «винторез» и пистолет, спрятал под трубу боеприпасы, лег, укрывшись камуфляжной курткой. И едва расслабился, как ощутил ноющую боль в ране.

— Что ты делаешь? — спросила Марита. — Не слышу тебя!

— Сплю, — буркнул Глеб.

— А я?..

— Дыши розами, полезно.

— Хорошо… Не отдавай меня в комендатуру! Чтобы отвлечься от боли, он стал слушать тихий звон воды, бегущей в шлем. Пока не растерялось тепло тела, надо было уснуть, восстановить силы. А когда рассветет, попробовать расширить выстрелами щель. Тепловой узел был сложен из фундаментных блоков, причем стоял на каком-то газоне и возвышался над землей. Разбить отверстие, чтобы протиснуть наружу ствол «винтореза», чтобы железобетонный склеп не глушил звук выстрела. Потом дождаться проезжающей машины, пробить колесо или уж просто выстрелить над головами прохожих, если такие еще есть в городе. Обратят внимание, сообщат ополченцам, казакам, в комендатуру…

Он уснул и продолжал думать во сне. И тут ему первый раз приснилась Марита. Она трогала языком пересохшие, растрескавшиеся до крови губы, смачивала их, а потом поила водой — изо рта в рот. Глеб проглатывал воду, но странное дело — у нее был вкус красного молдавского вина, выдержанного на солнце и сохранившего потому вкус солнца. Он чувствовал, что пьянеет от каждого глотка, оживает и как бы медленно просыпается. Однако этот первый сон оказался явью: Марита на самом деле поила его водой с отвратительным вкусом железа, который еще сильнее обострялся оттого, что вода была согрета.

— Ты кричал во сне, — сообщила Марита.

— Что я кричал?

— Хотел убить меня, — она набрала в рот воды и склонилась к нему.

Глеб неожиданно обнаружил, что видит ее без фонаря, смутно, призрачно, но видит. Проникающего сквозь щель в склепе света хватало, чтобы привыкшие к полному мраку глаза различали очертания предметов и движение. Он проглотил воду.

— Светает…

— Здесь тепло и воды много, — Марита подняла шлем. — Всю ночь пила! Пила, а рану… обработать нельзя. Нету! Не хочу!

— Пей еще, — сказал Глеб. — Надо сделать перевязку.

Пропитанная кровью повязка стала фанерно-жесткой, присохла к ране, и любое движение головой или рукой отдавалось болью. Марита выпила остатки воды, поставила каску под трубу.

— Будем ждать… Мне можно спать? Глеб встал с рубероидной постели, уложил Мариту, накрыл камуфляжем.

— Спи.

Он приник к щели, пытаясь рассмотреть волю, но мешал большой розовый куст, растущий в полуметре от теплокамеры. Видно было лишь несколько ветвей с крупными шипами, а сами цветы были где-то выше… Нагретые за день блоки до сих пор еще оставались теплыми. Глеб отломил кусок проволоки, которой стягивалась изоляция на трубах, просунул в щель и попытался выцарапать остатки раствора — бесполезно… И внезапно услышал громкие голоса неподалеку.